* * *

Он был невысок и худощав. Он, со своей смуглой кожей, живыми светло-карими глазами и непокорными волосами. капризными тёмными прядками оттенявшими лоб, казался совсем мальчиком – трудно было поверить в то, что несколько дней назад ему “стукнуло” уже двадцать восемь.
А еще, как и сказала тетя, он был романтиком. Может быть, потому что он был художником. Нет, он не просто закончил Академию Художеств и получил соответствующую отметку в стандартном дипломе. Он был настоящим художником, мечтающим осчастливить мир новым шедевром. Шедевром чистым и значимым. Он видел свою будущую картину как живую – обнаженная девушка стоит на коленях, сзади – окно с тяжелыми алыми занавесями и лучик солнца, пробиваясь сквозь алый бархат, чуть золотит круглое теплое плечо.
Он знал и то, что для Картины нужна совершенно особенная девушка. Не знал он лишь то, где ее найти.
В метро и в автобусе он заглядывал в очередное отштампованное раскрашенное лицо, и тут же брезгливо отшатывался – это была опять не она.

* * *

И вот однажды ( прошло уже три дня после последней беседы с тетушкой ), в дверь позвонили. Сухой, равнодушный звонок.
Он долго возился с замком, который почему-то упорно не желал открываться. Наконец, дверь открылась... Его глаза выхватили стандартные черные сапожки, коричневое, довольно тусклое, пальто с песцом. И вдруг, как удар грома, её лицо. Что-то особенное неповторимое и неуловимое, словно аромат забытой розы, было в этом лице. Мягкие серые глаза... Алой замшевой ленточкой – полоска рта... Она взглянула на него, кончиками узких пальцев поправила прядку на непокрытой голове...
– Меня послала Ваша тетя... Наталья Дмитриевна... Она говорила, Вам нужна натурщица...
– ... Наверное, она не объяснила насчет денег... и вообще...
– Нет, я знаю.
– И согласились.
– Я пришла.
– Проходите,– просто сказал он, наконец заметив, что они все еще стоят в общем коридорчике.
Всего лишь один шаг – и вот она уже в прихожей. Смотрит на него... Медленно расстегивает верхнюю пуговку непристойно-коричневого своего пальто... Вот пальто уже снято. На ней белая обтягивающая водолазка, серая, с пуговками, юбка, какие-то темные колготки. Все так же глядя на него, она тянет вверх нижний край водолазки... Белый, с бантиком, полуоткрытый лифчик... Отдаленное, прекрасное, почти совершенное, тело...
– Пойду разогрею чайник,– отворачивается он. Направляясь на кухню, он остро чувствует спиной ее присутствие.

Он наливает в чайник воду, включает плиту, поворачивается к шкафу и достает чашки – маленькие, одна – в оранжевый горошек, другая – в грязновато-розовый цветочек с болотного цвета листиками... И вдруг молнией – за спиной она.
Нет, он не слышал ее легких шагов, но вдруг, как-то сразу, осознал ее присутствие. Повернулся... Действительно...
Наглая гороховатая чашка падает и разбивается об пол.
– Я подберу. Где ведро? – она наклоняется и, поблескивая водолазкой, ловко начинает собирать осколки.
– Последняя осталась... Тетя грозила железные подарить,– незначительно говорит он.
Она поднимает на него серые озерные глаза :
– Будем пить чай в фужерах для шампанского.

Сразу же как только она ушла, он сел за стол, пытаясь поймать, запечатлеть ускользающий куда-то образ. В скором времени весь пол у рабочего стола оказался завален смятыми клоками бумаги и щепками от изломанного карандаша. Потом, поняв тщетность попыток, он просто брал листы и, комкая, бросал на пол. Брал, комкал и бросал. Комкал и бросал.

* * *

Уже несколько раз приходила она к нему. В единственной комнате, отведенной под мастерскую, (на ночь он вытаскивал раскладушку) создавался новый шедевр эпохи, огонек, мерцающий в новое возрождение.
Она идеально подходила ко всем его замыслам. У нее было удивительное тело – ничуть не полное, но все какое-то округлое, гибкое, нежное, гладкое. А как оттеняли ее жуткие алые портьеры! Какой невыносимо-прекрасной, отдаленной, величественной была она!
Каким недостижимым идеалом казалась! Но если лишь стремиться к этому идеалу, уже через это должно прийти очищение, облагораживание.

Они почти не разговаривали. Она – просто приходила, шла в комнату, раздевалась и, часа на два, застывала в неудобной позе, обнаженная, в плохо отапливаемой квартире.
Он – хватался за “орудия производства” – и все вообще переставало существовать для него. Но, наверное, именно в эти зимние дни они были счастливы.
Он никогда не просил разрешение проводить ее, ничего не знал о ней. Он не знал даже ее имени. Как-то вечером, когда он работал над портьерами на картине, позвонила тетя. Спросила о какой-то Танечке. Он ничего не понял, сказал, что никакой Танечки и не знает. Тетя удивленно-разочарованно пробормотала что-то насчет того, что она думала что “Танечка подойдет...” и предложила приехать. На это он весьма нелюбезно заявил, что сосисками обеспечен вплоть до следующего лета, следовательно, у нее нет повода к появлению.
Только повесив трубку, он вдруг сообразил, что его Незнакомка и может быть Танечкой”. Нет, это нелепо... Но, как бы там не было, она должна остаться для него той самой незнакомкой, тем самым недостижимым идеалом.

* * *

Три месяца продолжались их странные встречи. Он писал неторопливо и тщательно. Но вот картина уже почти закончена.
Он не мог и представить себе, что придет день, когда его незнакомка больше не придет... Конечно, он думал о ней, задавал себе вопросы, на которые не ждал ни от кого ответов, удивлялся тому, что каждый день она может выкраивать время для прихода в его мастерскую. Удивляла его и ее свободная, даже чуть неземная, манера раздеваться. Легко и свободно, ничуть не смущаясь, скидывала она свои покровы, и всегда очень аккуратненько раскладывала их на стульчике.
Никогда ему еще не было так хорошо и так спокойно.

Но вот однажды вечером налетели, словно стая саранчи, друзья. “Ты должен с нами выпить” – утверждали они, потряхивая зелеными бутылками. И напрасно он пытался отнекиваться.
Увидели картину.
– Какая женщина! Познакомь!
– За нее надо непременно выпить!
И он выпил. Потом еще... А потом они всей гурьбой пошли в захудаленький Найт-клуб не более чем местного значения. Он никогда не бывал в подобных заведениях, да и не пил никогда столько... Все было как в тумане, все расплывалось и текло. Реальность, словно тошнота к горлу, подступала рывками. Клетчатый грязный пол... обшарпанные стены... чьи-то искаженные пьяные лица... и опять только радужные пятна.
Вдруг, эти яркие пятна-мазки сложились в до боли знакомое лицо. “Ага”,– приветствовал он свой мираж.
И вдруг – рядом голос : – Смотри-ка! Девчонка с портрета!
Мозаика сложилась. Он понял, что это действительно она. Плавными, расчетливо-соблазнительными движениями стаскивала она с себя остатки нелепо блестящей одежды... Гремела бравурная безобразная музыка... А внизу – похотливо бесновались мужики.
Он вышел, покачиваясь.

* * *

На следующее утро была, как водится, головная боль. Но, страшнее этой боли – обычный звонок в привычное время. Он открыл, встав у нее на пути. Она удивленно посмотрела на него.

– Я был там вчера, – просто сказал он.
И она все поняла.
– Но имеешь ли ты право упрекать меня за это?
– Извини , но ты должна уйти. Навсегда.
– Ты уверен?
– Да.
– Ну что же, придуманный образ всегда дороже реальности.
Она отвернулась и пошла. Он молчал...
Она оглянулась только раз, у лифта, выжидающе взглянула на него... Он молчал по-прежнему. Он стоял и молчал долго еще после того, как затих внизу гул лифта.
Потом он закрыл дверь и тихо пошел в мастерскую. Там он остановился около картины и долго молча смотрел на обнаженную девушку на преступно-алом фоне портьер.

Он взял в руки кисть и, густо обмакнув ее в белую краску, стал пририсовывать длинную складчатую тунику.

Сайт создан в системе uCoz